Россия и Китай: итоги посткоммунизма
Россия и Китай: итоги посткоммунизма
Обе великие страны были на десятилетия ввергнуты в гигантский социополитический эксперимент.
Идеологи-вожди искренне верили в правоту обуревавшей их идеи и не считали парадоксом исходить из того, что слабо развитый, а то и вовсе еще отсутствующий собственный капитализм (занесенный извне с чужими его носителями не в счет) – лучший помощник в их деле, ибо способствует развитию пролетарской революции. Они понимали, что у них не тот пролетариат, что завещал Маркс, что до революции им далеко, могут не дожить, но сознавали, что крестьянская беднота с ее идеалами примитивного равенства и справедливости, с вековой ненавистью к богатым и процветающим может все заместить. Им недорого стоило переинтерпретировать марксизм, а победу над врагом – богатыми – они мыслили не иначе как с помощью не просто принуждения и насилия, но в результате столь варварски кровавого террора, по сравнению с которым французских якобинцев с их гильотиной можно считать детьми малыми.
На этом сходство кончается и выступают различия. Они прежде всего в том, каким было население России и Китая. Важный элемент любой власти – строгая социальная дисциплина и на ее основе консенсус. Либо это есть, либо нужно создать. Обычно это итог долгого процесса социализации. У нас вместо дисциплины и консенсуса издавна господствовал неумолимый и неистребимый раскол, порожденный неласковой к людям нашей историей. Уничтожение зараженных враждебным Западом сословий, в основном городских, красный террор, коллективизация, голодомор, ГУЛАГ, репрессии. Как оказалось, Россия наша разительно отличается от Китая. Как, впрочем, и от передового Запада. Вот давайте в этом и разберемся.
Конфуцианская гуманность
Китай в начале ХХ века был отсталой страной с бедным населением. Но высокая гуманистическая его цивилизация в чем-то была близка европейской гуманности эпохи Ренессанса. В 1974-м мы с Д.Е.Фурманом написали статью Христианство и конфуцианство. Много воды утекло, кое-что можно и подкорректировать. В частности – хотя это тогда не было артикулировано – подчеркну главное: гуманизм христианства и этика протестантизма в новоевропейской их модификации сопоставимы с гуманностью учения Конфуция (551–479 до н.э.). Сходство в том, что тысячи лет китайской цивилизации, как и примерно тот же срок, выпавший на долю иудео-христианской и антично-буржуазной цивилизации Запада, сумели немалого достичь в процессе формирования высокой этики и мудрого гуманизма. В сочетании с практицизмом великих мыслителей именно это способствовало социализации населения в обоих регионах, что привело их к строгой социально обусловленной и внутренне осознанной дисциплинированным населением толерантной и основанной на консенсусе гуманности. Как показывает наше время, именно это делает Запад и страны дальневосточно-юговосточно-азиатского конфуцианского региона сходными.
О конфуцианстве написано много. Вкратце напомню основное: это учение о том, как должно порядочному, достойному или, как принято в синологии, благородному человеку (цзюнь-цзы) жить, вести себя, что считать важным и чем ни коем случае не поступиться. Принцип его поведения – следование нормам неколебимой морали, в основе которой гуманность и чувство осознанного долга, строгий ритуал и почтительный к людям церемониал, что проявляется в уважительном культе предков и старших. В отличие от мелкого ничтожного человечишки (сяо-жэнь) с его пристрастием к наживе и выгоде и с соответствующим поведением, цзюнь-цзы думает не об этом, а о стремлении к высшему пути истины и справедливости (дао). Достижение же этой столь благородной цели не в том, чтобы думать о смерти или о том свете, а в том, чтобы улучшить жизнь на этом. Человек, стремящийся к идеалу цзюнь-цзы, учил Конфуций, обязан постоянно трудиться с целью достичь максимума возможного в этой жизни, используя все способности и прилагая великое старание в сочетании с высоким уровнем самоконтроля при постоянном самоусовершенствовании и соревновании с другими. Успех в жизни измеряется объективной системой нескольких туров беспристрастных публичных экзаменов, которая в наши дни известна всем, но придумана и воплощена в жизнь китайцами.
Этот принцип жизни напоминает этику протестантов в трактовке М.Вебера. Она общеизвестна, а в современном Китае это примечательное сходство определяет успехи страны. Впрочем, нечто в том же роде сыграло ту же роль в Японии, Корее, на Тайване и в Сингапуре, в странах с заметным компонентом мигрантов из Китая, хуацяо, – Малайзия, Таиланд, Филиппины, Индонезия. И малая примесь хуацяо одолевает, пусть не во всем, местную цивилизационную основу, даже если она, как в Индонезии, исламская либо, как на Филиппинах, католическая. Ситуация свидетельствует о великой внутренней силе конфуцианства, умеющего приспособиться к любой внешней среде и исподволь влиять на нее с неизменным успехом. В этом смысл успехов региона в наши дни. Проявляется он наиболее отчетливо в самом Китае.
Пережив в ХХ веке многое, от крестьянского сопротивления в форме движения ихэтуанейс их даосско-буддийскими заклинаниями (эти религии следует расценивать как деструктивную женскую силу инь, противостоящую упорядоченному конфуцианскому мужскому началу ян) до утопии маоизма, страна выстояла. Мало того, закалилась в борьбе и с легкостью начала это демонстрировать. Современный Китай, бывший символом незнакомой с буржуазией восточной мировой деревни, стал с удивительной для такой гигантской страны скоростью изменяться. Ныне он – некая причудливая смесь великой конфуцианской традиции, высокоразвитых буржуазных рыночно-частнособственнических связей и марксистско-коммунистического авторитаризма – на глазах превращается в эталон современного мирового буржуазного города, если не во всем безупречного, то стремящегося быть вровень с заповедями великого Учителя.
Низменная выгода и нажива в стране допускаются, но контролируются. Соревнование и самоусовершенствование во имя движения к истинно справедливому дао (оно отождествляется ныне с социализмом по-китайски) поощряются и стимулируются. А авторитарное государство с его привычной строгостью далеко от марксизма советских большевиков. Оно, конечно, еще близко к социализму советского типа, но отлично от него тем, что сделало де-факто основой системы хозяйства капитализм. А вот современные китайские чиновники-бюрократы ганьбу ближе к конфуцианским ученым-шэньши, нежели к советским партфункционерам. И эти сходства и различия очень много значат; они определяют процесс эволюции. Полагаю, что такого рода синтез удовлетворил бы А.Д.Сахарова, писавшего в весьма желаемом стиле о подобной конвергенции. Только добавлю, что возможна она лишь в Китае, но не у нас. И этот печальный вывод, давно уже понятный каждому, но не очень-то пока объясненный специалистами, весьма заслуживает того, чтобы быть предельно ясным для всех.
Россия и вестернизация
История России с китайской, к сожалению, несравнима. Конфуция у нас не было. Его заместили пришлые варяги и полученное из ориентализованной Византии православие с ненавистью к западным католикам и появившимся позже протестантам. Зависть не имела общего ни с соревновательностью, ни со стремлением к самоусовершенствованию. И жизнь православно-русских ни к чему такому не располагала. Им с подсечным их земледелием, которое вынуждало раз в несколько лет менять истощенное поле с отсутствовавшим гумусом на новое, было, как говорится, не до жиру, быть бы живу. А частая смена полей и поселений, сопровождавшаяся разделом хозяйств и обычно разрушением привычных семейно-клановых связей, не проходила бесследно.
Она рождала небрежение в быту, скудость усилий по налаживанию хозяйства (зачем, если скоро уходить на новые места?), ослабление контактов между поколениями. Вместе с замкнутостью крестьянских общин-миров с их боязнью новаций и влияния со стороны чужих баланс в целом был заведомо отрицательным. И на этой основе складывалась основа общинной матрицы, со временем ставшая нормативной традицией 80–85% населения Руси-России. Суть сводилась, как то бывает, к противостоянию своего чужому: все неизвестное опасно и нежелательно, потому неприемлемо (культурологи это именуют манихейством). С принятием православия эта традиция, резко усилившись, приняла отчетливый антизападный вектор, не изменившийся и с нашествием татар. Это и понятно: татары с их насилием не несли с собой перемен и вообще не вмешивались в жизнь деревни, ограничиваясь данью и карательными походами в случае неповиновения. Иное дело Запад, влияние которого возросло, когда добрая половина Руси во главе с Киевом стала, стремясь уйти от татар, Литовской Русью, открытой для западного влияния.
Это влияние активно способствовало ускорению эволюции литовских (западных) русских, да и условия жизни были там предпочтительней, далеко не сплошные леса без гумуса. Отсюда рождение отечественного кредо: на неправославном Западе живут лучше нашего, но тем хуже для них. А когда русские избавились от татар и из ордынского улуса неимоверными усилиями Иванов III и IV Русь стала самодержавной Московией, выяснилось, что без помощи передового Запада не обойтись. Московский каменный Кремль строили итальянцы. Даже Казань взять можно было, лишь используя опыт западных подрывников. Словом, без Запада страна продвинуться далее вперед была не в состоянии. Но этот вполне понятный вывод шел вразрез с матричной нормативной традицией.
Великая Смута (начало XVII века), сопровождавшаяся тесным контактом с Западом, продемонстрировала непрочность самодержавной власти, что едва не завершилось воцарением польского королевича Владислава. Она была переломной. Самодержавие после Смуты стало мягче, а надежной его опорой оказались дворяне, для содержания которых была избрана форма поместий с закрепленными за ними крепостными (другой не было). Крепостничество как феномен обычно и не зря сопоставляют с рабством американских негров на южных плантациях США. В глазах европейцев то и другое в XVII–XIX веках выглядело недопустимым. Но другого выхода в условиях сложившейся системы хозяйства не было. Гражданская война в США и великая реформа в России произошли одновременно, в 60-х годах XIX века. Но сколь разным был результат! В США, где не было феодального прошлого, началось бурное развитие капитализма с быстрым успешным продвижением во всех сферах жизни. В России неподготовленные к свободе крепостные (а их было много больше, чем освобожденных рабов в США) не приняли реформу, что привело через полвека к триумфу большевиков, умело использовавших это недовольство и затем силой подавивших его.
Итак, Россия – это не США. И вообще не Запад. Но она не вполне и Восток, не дальневосточный и не ближневосточно-исламский. Казалось бы, она самобытна и именно такой должна быть. На подобной позиции стоят у нас многие, одни с уклоном в сторону святой Руси, другие – в сторону имперской мощи. О святой Руси всерьез говорить нечего. Если бы не Петр I, России ныне скорее всего просто не было бы. Кто бы защитил ее? Три богатыря с копьями? А вот для сильной империи нужен был как воздух Запад. И не просто его помощь. Нужно было активное заимствование всего западного, причем не только оружия, но и образования. Это вестернизация, которая после Великих географических открытий и освоения передовой Европой всего неевропейского мира была для мира вне Европы тем свежим воздухом, без которого ему было очень трудно жить. Да, за это пришлось чем-то платить, но игра стоила свеч. Достаточно заметить, что одно лишь избавление от хронического голода и высокого уровня смертности позволило всему этому миру за последние века численно возрасти в десять, если не больше, раз. Но вернемся к России.
XVIII и особенно XIX век были периодом вначале слабой, а затем, с Екатерины II, очень сильной и осознанной вестернизации. Но важно учесть: коснулась она лишь части городского населения (10–15%) и не затронула энергично противившейся этому традиционной крестьянской общины-мира. Образование и вестернизация были исключительным уделом высшей знати, дворянства и правящей бюрократии, позже и широкого слоя разночинной городской интеллигенции. Французский язык и немецкие университеты пусть для немногих, но стали нормой. Результат оказался потрясающим. Дворяне ездили за границу и получали там образование, а в XIX веке в России стало уже несколько активно работавших университетов. И образованные русские, число которых не превышало 1–3% населения империи, создали – не забудем этого – ту очень высокую отечественную культуру, которая оказалась гордостью России. Остается только подчеркнуть, что без вестернизации этого не было бы. Стоит также упомянуть, что городские русские – это не коренные и не крепостные, а напротив, в массе своей метисы, этнически разные потомки мигрантов, преимущественно западных, отчасти крещеных татар, которые готовы были воспринять все лучшее и внести в тезаурус мировой культуры нечто великое.
Казалось бы, после катастрофы ХХ века и развала СССР обновленная Россия могла бы вернуться к величию отечественного XIX века. Но этого не случилось, так как культурная часть русского города оказалась вырезана либо выслана большевиками (прочие бежали), а тысячелетняя общинная матрица, не имевшая отношения к образованию и к демократической традиции, весьма гармонично сочеталась с советско-большевистским режимом, отчего он так легко победил. Матрица, продолжавшая воздействовать на большинство населения, энергично препятствовала восприятию незнакомой и чуждой ей западной традиции. А без желательного отношения к ней страна оставалась негодной для капитализма, который принял после неизбежного крушения СССР уродливый характер, по всем основным параметрам противоречащий тому, на чем стоит Запад и чем был силен конфуцианский Китай.
В итоге передовой буржуазный Запад и Китай со всем его регионом развиваются и процветают, а Россия, живущая наподобие Африки в основном за счет ресурсов, свое проедает и в отличие от Африки понемногу вымирает. И если поставить вопрос, почему так, ответ напрашивается: образ жизни и очень несходные основополагающие идеи и соответствующие им институты с создавшими их религиозно-цивилизационными нормативами, а также вытекающие из них неодинаковая ментальность и различные этические и политические стандарты определили судьбу разных регионов.
Об интеллектуальном потенциале
Каковы перспективы России? Очевидно, дело не сводится к системе хозяйства, хотя это весьма значимо, особенно для коренных русских. Подсечно-огневое земледелие ушло в прошлое еще в XVII веке. Но община-мир с ее социопсихологическими и ментально-мировоззренческими традициями оставалась неизменной и не поддавалась воздействиям извне, если только это не долговременная и целенаправленная мощь репрессии. Но эти репрессии могли преобразовать общину в колхоз, но не могли сделать из общинников фермеров. Для этого нужно было не насилие, а воспитанная веками, осознанная этико-социальная дисциплина, конфуцианская либо либерально-демократическая антично-буржуазная гуманность. Без этого варварство с легкостью не исчезает, скорее консервируется. Община может стать колхозом, но крестьянин легко не превратится в фермера.
Практически это значит, что первоосновой эволюции являются разум и генерируемая им высокая идея, разработанная мудрыми концепция. Также и осознание массами разумности такой концепции. Это и создает конечный эффект. Если разума недостаточно, идеи и концепции не мудры, то осознание ситуации дает совершенно иной результат, что хорошо видно, в частности, на примере арабской весны. Оценку же деятельности разума и значимости интеллектуального потенциала мудрецов дает сама жизнь. Пока что она решительно высказывается за антично-буржуазно-протестантскую, как и обогащенную капитализмом конфуцианскую мудрость. Больше того, для всех тех, кто в этом не убежден (а их, вне всяких сомнений, много), напомню, что обе эти концептуальные системы интеллектуально близки и делают акцент на главном – на достижении практическо-прагматической цели.
И хотя эта цель у ранних протестантов (трудиться изо всех сил во имя благословения Бога и достижения царствия небесного) не вполне сходна с китайско-конфуцианской, о загробной жизни не мечтавшей, они сходны. И в Китае существует великое Небо. Оно там воспринимается как абстрактно-контролирующая сила, санкционирующая добродетель и наказывающая порок. И если вдуматься, ситуация окажется до предела единой: мощь интеллекта в обоих этих случаях направлена на то, чтобы быть угодным Высшей силе не раболепием перед ней, что с древности было характерным для отставших, а добротной практической деятельностью на Земле. Отсюда и результат. А России, к великому сожалению, похвастать в этом смысле почти нечем. В практике отечественного быта раболепие вытесняло инициативу. Коммунисты заменяли мощь интеллекта палкой и полагали, что этого достаточно. Стоит заметить, что большевики, которым подфартило встретить на своем пути отсталую общину и победить с ее помощью, получили в награду ту же колхозную общину и без палки обойтись не могли. Но это – хотя и не только это – и означало приговор им.
И здесь снова выступает на авансцену принципиальная разница между ними и современными китайскими их еще коллегами из КПК. Эти после Мао сделали осознанную ставку на свою традицию – и с ней победили. Потому что она насыщена разумом и практическим резоном, доступным каждому иимплицитно оснащенным великой мудростью, неотъемлемой частью которой является пусть не эксплицитно выраженный, но постоянно присутствующий призыв учиться всему полезному у кого угодно. Главное только понимать, что полезно. Здесь можно и ошибиться, чему примером недавнее прошлое Китая (вспомните и север Кореи), но важно заметить и исправить ошибку. В Китае это сделать оказалось удивительно легко, потому что практический разум и нехитрые принципы великого Учителя доступны каждому и многими веками работают в этой стране естественно, практически автоматически. К этому и сводится мощь китайского интеллектуального потенциала.
И что удивительно, потенциал этот успешно работает не только в самом Китае, но и во всем регионе. Более того, даже малая часть его успешно работает, что легко заметить на примере стран с компонентом китайцев хуацяо. Важно учитывать основное, предельно успешную интеллектуальную традицию, разум и генерируемые им идеи, которые отражены в институтах, соответствующим образом ориентирующих население и способствующих его воспитанию. И здесь я снова возвращусь к проблеме христианство и конфуцианство, с которой начинал. Как выясняется в наши дни, эти две доктрины, казалось бы, очень далекие друг от друга, хотя в чем-то соприкасающиеся, на деле оказываются более близкими, чем можно было себе представить даже несколько десятилетий назад.
Близки они в реальной стимулирующей практическую деятельность силе и в заложенной в них интеллектуальной мощи. Эффективность воздействия этого на людей, на те миллиарды населения, которые ныне добились и продолжают добиваться наиболее значимых результатов, немало значит. Ведь если сегодня мир и смотрит с надеждой на какие-то страны, способные на то, чтобы вытащить его из тисков кризиса, так это именно передовой Запад и успешно соревнующийся с ним китайско-конфуцианский регион. И, если и есть надежда на то, что мир еще можно спасти от катастрофы, связанной с перенаселением его миллиардами бедных и обездоленных и угрозами со стороны левых, а еще больше воинствующих исламистов, то это только интеллектуальная и преобразующая мощь именно этих регионов.
А как же с Россией?
Россия наша не схожа ни с Западом, о чем все давно знают, ни с Китаем, что многим непонятно. Несходство в том, что парламентарная либеральная демократия на Западе гарантирует общество от беззакония и вынуждает власть обслуживать его, чего у нас и в помине нет. В Китае ту же роль играет далекое от парламентаризма, либерализма и демократии, также и от религии конфуцианство, нормативы которого воспитывают благородство и гуманность, уважение к старшим и пиетет перед мудростью прошлого. Они ведут людей по пути старания и самоусовершенствования, нестяжания и соревновательности, близкой к церемониалу дисциплинированности и осознанного стремления к успеху. Как выясняется в наши дни, комплекс передового Запада, как и отличный от него конфуцианский, оказываются наиболее подходящими для успешного развития.
В России, что с легкостью просматривается, со всем этим, мягко говоря, дело обстоит не слишком гладко. Старших не очень уважают, мудрость прошлого (где она?) не чтут, детей к постоянному самоусовершенствованию приучают не часто, а социальной дисциплине уделяют не слишком много внимания. Перечень несходств легко продолжить. Достаточно обратить внимание на обилие сяо-жэнь с их пристрастием к наживе и выгоде. Потому и неудивительно, что разница влияет на результат, имея в виду выход из тупика марксистского большевизма. Что Китаю после Мао далось с завидной легкостью (то же рано или поздно будет с КНДР), у нас просто никак не получается. Кричащий разрыв между богатством и безнаказанностью привилегированных и весьма убогим существованием большинства, постоянные внутренние раздоры, злоба и ненависть, резкие столкновения на этноконфессиональной почве буквально на каждом шагу. И нет надежд на справедливый суд. Неудивительно и то, что дает о себе знать ностальгия неприспособленных к самостоятельному существованию людей к советскому прошлому. Богатых клеймят, а к коммунистам, чье господство в недавнем прошлом принесло столько зла, напротив (вот она, матрица, свои и чужие!), многие относятся спокойно, с сочувствием.
Этот багаж, естественно, не дает оснований рассчитывать на то, чего уже достиг и продолжает достигать Китай. Мы разные и, видимо, должны, к большому сожалению, принять это как факт. Это не значит, что при благоприятном стечении обстоятельств и неожиданно возникшей некоей случайности положение дел не сможет измениться в лучшую сторону. В прошлом не раз так бывало. Но согласимся, расчет на это – слабое утешение.